Маленькое существо оскалилось, обнажая мелкие острые зубы, вроде рыбьих, и впилось ими в кишечную мякоть. По лицу Игоря пробежала судорога — боль и упоение. Вырвав из мякоти частицу, ребенок вновь взглянул на меня, прожевывая добычу. Теперь он смотрел, не отрываясь, и его гипнотический взгляд лишал меня воли.

Не было сил стоять, я опустился на колени. Когда Игорь приблизился вплотную, его руки легли мне на плечи, мое лицо оказалось прямо напротив его распоротого живота.

Меня душил ужас. Но вместе с тем непреодолимый порыв заставил меня вложить голову в распоротое чрево. Где-то внутри ужаса змеилось и серебрилось тонкое наслаждение — как проволочка, как волосок. Этот притягательный волосок не позволял отшатнуться и броситься прочь.

Голова моя погрузилась в мягкое, скользкое, липкое, сводящее с ума своим трупным смрадом. Моей кожи, моих волос касались не то крысиные лапы, не то детские пальчики, по мне ползали черви и мухи. Я словно засунул голову в звериную пасть, которая или сомкнет зубы на мне, ломая кости и разрывая позвонки, или присосется ко мне так, что я не удержусь и перетеку — вольюсь в это беспросветное жерло, будто перышко, увлекаемое потоком воды.

На следующий день Олега нашли в комнате, той самой, что Игорь присвоил себе своим самоубийством. В комнате, запертой на ключ, который хранился у родителей.

Его плавки и цепочка с крестиком валялись в соседней комнате у стены, общей для комнат двух братьев. Сам же он, голый, голова в запекшейся крови, лежал на месте самоубийства Игоря.

Странно, что родители, когда искали Олега, догадались открыть запертую комнату и заглянуть в нее.

Когда он разомкнул веки, то ничего не понимал, не соображал. Думали, что его голова травмирована, но кровь отмыли и не нашли на коже повреждений, разве что несколько мелких свежих шрамов, но то были незначительные царапины.

В больнице он пришел в себя и заговорил. На вопрос врача — «Как вас зовут, помните? Имя, фамилия?» — отвечал:

— Да, помню, конечно. Олег Парамонов. Олег Алексеевич.

Врача ответ удовлетворил, но, будь на его месте тот, кто хорошо знал Олега Парамонова, он бы понял, что этот человек лжет, называя свое имя, что в его голосе нет искренности.

Какая-то несвойственная Олегу хищная целеустремленность проявилась в его взгляде, мимике, движениях тела. Двигаясь меж обыкновенных предметов, он был похож на огромную человекообразную летучую мышь, которая летит сквозь непроглядную тьму, сканируя ее ультразвуковыми сигналами.

Выйдя из больницы, вечером того же дня, Олег подкараулил на улице Марину Бескраеву, бывшую девушку своего брата, шедшую с вечерних компьютерных курсов, где она осваивала векторные графические редакторы. Улица, по которой она шла к автобусной остановке, была пустынна, словно чья-то черная воля заведомо протравила улицу испарениями страха, побудившими всякого прохожего избегать эти пространства, освещенные загробным дыханием фонарей-призраков.

— Марочка моя, — произнесла темная фигура, выступившая перед Мариной из какой-то непонятной ниши в стене ветхого дореволюционного дома, мимо которого та проходила.

Марина вздрогнула и замерла на месте, холодея от ужаса. Морозцем покрылась ее кожа. Ледяным сквознячком потянуло где-то в желудке. Марочка — так называл ее только Игорь, и больше никто.

— Олег? — спросила она, разглядев на залитом тенью лице знакомые черты. На миг ей почудилось, будто лицо напротив все покрыто грудой извивавшихся пиявок, но иллюзия развеялась, когда фигура сделала еще один шаг, и на лицо упал неживой свет фонаря. — Мы же договорились, что не будем встречаться… ни разговаривать…

— Марочка, — перебил он, — да ты ж посмотри на меня: разве я Олег? Ну, в каком-то смысле, да, Олег. — И он гадостно захихикал. — Но ты посмотри на меня, внимательно посмотри: кого ты видишь?

Хищный блеск его глаз, казалось, впился в нее, будто брызги расплавленного металла. Эти глаза не могли принадлежать Олегу, поняла она, такие глаза уничтожили бы его, простодушного, завладей он ими по какому-то волшебству. Только Игорь, никто другой, мог выдержать червоточины этих глаз на своей голове и не сойти с ума от кошмарности взгляда, одним концом вонзавшегося в собеседника, другим — вглубь собственного естества.

Глаза приблизились, и знакомые руки когда-то любимого, затем ненавистного человека легли ей — одна на спину, под шею, другая на талию. Еще бы секунда, и Марина упала на землю, ноги уже отказывали, но эти руки заключили ее в крепкий захват. Голос — до омерзения, до паники знакомый голос Игоря — зашептал над ухом:

— Я был там, я видел, я видел все. Последние ограничения сняты. Двери открыты. Теперь я точно знаю, как надо извлекать ужас из-под пластов. Теперь, Марочка моя, ты увидишь настоящий ад на земле. Увидишь, как он сочится из тебя, как из каждой складки и тени твоей выползает тьма, как страх парализует и пожирает всякого, кто видит эту тьму. Каждый может стать источником ужаса и тьмы, но ты будешь первой, потому что ты — моя. Моя дверь, мое божество, мое сладкое проклятие. Мы сделаем то, о чем всякий мечтает в глубине своей души, не осмеливаясь только нырнуть в провал. А потом уж за нами пойдут другие…

Он поцеловал ее в губы, и мертвенный холод разлился по ее телу от этого поцелуя.

Дмитрий Костюкевич

МИР, СКРЫТЫЙ В ТЕНИ

Тот, на кого смотрел Вадим, коротая время в зале ожидания железнодорожного вокзала, был высоким худым мужчиной, у которого что-то не так с глазами. Вадим сидел через два ряда и не мог понять, что именно. Какая-то замутненность и разрозненность. Мужчина постоянно наклонял голову то к одному, то к другому плечу, вытягивал шею, глядя на мир — на скучающих в душном помещении людей — под странными углами. Его глаза подслеповато смотрели в разные стороны.

Взгляд Вадима постоянно тянулся к мужчине с жутковатыми глазами.

Чтобы не пялиться, Вадим принялся изучать табло с расписанием. До отправления оставалось тридцать две минуты. Скоро начнется посадка. Он запомнил путь и платформу и против воли снова посмотрел на мужчину.

Внутренне дернулся.

Лицо мужчины было обращено в его сторону. Тускло блестящие глаза разбежались. Не было уверенности, что мужчина смотрит именно на него, но Вадима пробрало.

Он отвернулся, делая вид, что рассматривает павильон с сувенирами. Достал платок и вытер лицо и шею. У них что, кондиционеры сломались? Путешествие еще не началось, а он уже жалел о том, что поддался порыву.

Выдохнул, отлип от пластикового сиденья. Закинул на спину рюкзак и, не глядя в сторону мужчины с больными глазами, направился к выходу. На него смотрели — давили взглядом между лопаток.

Перрон встретил драконьим дыханием. Скоро начнет темнеть, а легче от этого ни на грамм. Вдоль поезда сновали бабульки с корзинами: «Клубника, домашняя, свежая, мытая».

— Двадцать второе место, — сказала проводница, возвращая билет. — Кондиционер включат, когда поедем.

Вадим помедлил перед решетчатой подножкой. Страха не почувствовал. Наверное, и не должен был: вот если бы стоял перед самолетным трапом… Вряд ли он когда-нибудь это проверит.

Вадим поднялся в вагон.

Дверь купе была открыта. Нижние полки подняты, на столике — стопка пакетов с постельным бельем. Попутчиков не наблюдалось, но в купе кисло пахло потом умаявшихся на жаре человеческих тел.

Он взял верхний комплект, скривился, увидев, что пакет не запаян, достал две простыни, наволочку, полотенце и стал стелить на верхней полке.

За спиной зашаркали.

Вадим резко обернулся и кивнул соседу, молодому коротко стриженному парню. Тот никак не отреагировал. Вадим мысленно пожал плечами, закинул рюкзак в нишу над дверью, в которой лежали свернутые в рулоны матрасы, разулся и полез на полку. Неприметное лицо парня тут же выветрилось из головы.